Я мало работал с больными короной.
Большую часть эпидемии, по крайней мере, первой и второй волны, я трудился в операционной, куда больных коронавирусом мы получали нечасто. Только когда им требовалась операция.
Не знаю, как это делалось в других больницах, у нас небольшая операционная, каждый раз, когда ковидный больной приезжал к нам, готовили специальную комнату, персонал одевал защитные костюмы и работали там, сколько надо было. А потом все обеззараживали хлоркой.
Дело было в какой-то выходной. На смене несколько анестезиологов и медсестер. Минимум. Звонок из родблока. Срочное кесарево. Двадцать восьмая неделя. Плод “пошел”, у женщины подозрение на вросшую плаценту.
Сразу поясню. Никто не любит срочные кесаревы. Это, как открывать ящики Пандоры. Я, конечно, понимаю, что, в некотором смысле, мы – профи по открыванию тех самых ящиков. Но отнюдь не собственному желанию. Двадцать восьмая неделя – это тоже плохо. Нормальная беременность длится сорок недель. После тридцати шести акушеры тоже не особо парятся. Плод в двадцать восемь недель очень незрелый, и шанс на его выживание при всех чудесах современной медицины куда ниже, чем хотелось бы. А вероятность того, что он выживет без больших проблем, станет нормальным ребенком, здоровым и полноценным, еще ниже.
Однако, по сравнению с вросшей плацентой, это не очень страшно. Представьте себе матку на этом сроке, как сильно растянутый мышечный мешок. А плаценту, питающую плод кровью, как губку. Плацента запускает в слизистую оболочку матки особые ворсинки, берущие кислород и питательные вещества из материнских кровеносных сосудов и доставляющие их ребенку. В нормальной ситуации, после родов плацента выходит без особых проблем. Но у нас тут подозрение на вросшую плаценту. Это означает, что ворсинки, возможно, проникли до мышцы, то есть, гораздо глубже, чем им полагается. И, когда плацента начнет отделяться, она сделает это не как единый орган, а порвется на кусочки. Часть ее останется “присосавшейся” к матке, и из этих участков начнется кровотечение. Не просто кровотечение. А, как повезет. Иногда вполне терпимое, иногда такое сильное, что женщины теряют матку, очень редко (в наше время) и жизнь.
И, разумеется, у женщины положительный тест на коронавирус. “Положительный тест” – это ПЦР. То есть, она либо больна, либо носитель, либо была в близком контакте с больным. Но клиники у нее, кроме небольшого кашля, нет. Или пока нет.
Я оставлю в стороне все медицинские приготовления к такой операции. В другой раз, может быть, расскажу об этом. В таких ситуациях надо, если время позволяет, поговорить с пациентом. И с его семьей. Хирурги и анестезиологи. Что сказать женщине? “Дорогая, вы идете на очень опасную операцию, ваш ребенок, если родится и выживет, может остаться инвалидом на всю жизнь, а вы сами можете лишиться матки (это первая ее беременность), да и умереть тоже”. Сухой остаток примерно такой. Но я не люблю сухие остатки. Поэтому говорю с ней о том, что у нее будут самые лучшие хирург для нее и врач-неонатолог для ее ребенка, что мы заготовили для нее столько крови, сколько понадобится, если случится кровотечение, и даже объясняю, что мы сделаем, пока она будет спать, чтобы предупредить большую кровопотерю. И еще говорю, что мы, анестезиологи, будем “присматривать” за ней, пока будет идти операция. Почему-то люди очень хотят слышать и знать, что во время наркоза анестезиолог постоянно находится в комнате, хотя, на самом деле, только так и должно быть. А вот тот факт, что после такой тяжелой операции для них “забронировано” место в реанимации, чтобы все прошло максимально гладко, пациентов почему-то часто пугает. Скорее всего, пугает само слово “реанимация”, а не его смысл. Потому, что это самое надежное место.
А еще надо говорить с семьей. И это уже немного иной разговор потому, что семью надо приготовить к тому, что может случиться несколько иначе. Один пациент перед довольно рискованной операцией спросил меня об осложнениях. Я рассказал. Вплоть до того, что он может умереть.
– Доктор, – ответил он, – смерть меня интересует меньше всего, ведь об этом я никогда не узнаю.
Возможно, он прав. Но у семьи были другие взгляды на проблему.
Спрашиваю, где муж роженицы. Дома, отвечают, в карантине.
И я обнаруживаю себя в довольно странной ситуации, когда должен звонить домой незнакомому человеку и говорить, что его жена отправляется на операцию, в которой он может потерять и жену и будущего ребенка. И у него нет никакой возможности, нет времени, нет шанса, нарушив все законы и постановления, приехать и увидеть ее, возможно, в последний раз. И что в ближайший час или два он будет сидеть один, в пустой и гулкой квартире, ждать телефонного звонка из больницы. Будет бояться ответить. И не ответить тоже.
В жизни редко бывает так, чтобы все хорошо. Но, к счастью, редко и так, что все плохо. Операция прошла вполне терпимо. Было кровотечение, небольшое, ребенок родился вполне жизнеспособным, а мать перевели в палату для больных короной, где на следующий день благополучно отключили от ИВЛ и она пошла на поправку. С мужем ее я больше не говорил.
Иногда я задумываюсь о том, как бы я сам поступил в этой ситуации. Остался бы дома, или рванул в больницу, наплевав на все на свете. Я знаю свой ответ, но писать его здесь не буду. У меня есть право хранить молчание.
