Это экзамен.
Я – наблюдатель. Учусь принимать экзамены.
Иными словами, моя работа – стоять, мотать на ус, и молчать в тряпочку.
Я и стою. Мотаю.
На каталке лежит манекен. Вроде мужского пола, но такой резиновый, что сходство с человеком крайне сомнительное. На самом деле, этот манекен – своеобразное чудо техники, управляемое компьютером и способное среагировать, подобно живому человеку, на правильно или неправильно произведенные процедуры, на лекарства, на жидкости. На все.
Рядом с “больным” стоит экзаменатор. У него солидное брюшко, на которое удобно складывать руки, чтобы они не мешали в разговоре, безумно дорогие кожаные ботинки и усталое выражение лица. Для него это уже четвертый заход по одной и той же истории подряд. История всегда начинается одинаково, но концовки у нее бывают разные. Иногда жизнеутверждающие, иногда не очень.
Больному сегодня семьдесят шесть лет и он идет на срочную операцию по поводу огромной ущемленной грыжи. Ну, а, кроме грыжи, у него список заболеваний отсюда и до завтра, половина из которых убьет даже лошадь не хуже трех капель никотина. Поскольку это экзамен, и предмет известен и экзаменуемому, и экзаменатору, разговор начинается на отвлеченные темы, но неумолимо сводится к тому, что совершенно внезапно в предоперационной у пациента начинается быстрая мерцательная аритмия, он теряет сознание и … начинается реанимация.
В отличие от большинства областей медицины, в реанимации все просто: есть протоколы. Место для фантазии крайне ограничено. Сам экзамен – проверка на знание этих самых протоколов и умение с одного на другой правильно переходить. И на наличие некоторого количества здравого смысла.
Только в кино кто-нибудь истерично кричит “мы его теряем!”, потом люди в белых халатах, или, что больше в моде, в операционной форме, делают несколько бодрых движений над грудной клеткой пациента, если тот совсем плохо себя ведет, его бьют током. Все утирают нарисованный пот и идут пить кофе. Занавес.
В нормальной жизни реанимация это чертовски тяжелая работа. Большинство нормальных людей не в состоянии правильно и эффективно делать непрямой массаж сердца дольше нескольких минут. Устают. Надо сменять друг друга. Надо следить за монитором потому, что все меняется и реагировать на изменения надо очень быстро. Наконец, надо держать в голове протоколы. Потому, что не полезешь в книгу или в интернет искать ответ, пока эта самая реанимация в разгаре. Еще надо понимать, что происходит. У больного на лбу не пишется диагноз. Не разобрался, что случилось – дал не то лечение. И … не будем о печальном.
Реанимация напоминает сплав по бурной реке с порогами и очень извилистым течением. Никогда не знаешь, что за поворотом, но головой и веслом приходится работать очень быстро. Только вернуться в исходную точку и попробовать еще раз не получится.
Сегодня мы учимся жизни по телевизору. Опрос британских телезрителей о проценте удачных реанимаций разброс от 19 до 75%. На самом деле все гораздо скромнее. Мы с трудом добиваемся успеха в менее, чем 20% реанимаций в больнице, когда пациенты относительно молоды – моложе 70. У более пожилых людей, или, если остановка сердца произошла не в больнице, положительный исход фиксируется реже. А, если мы попытаемся посчитать, сколько пациентов после реанимации вышли из больницы на своих двоих и вернулись к более-менее прежней жизнедеятельности, то цифры нас обрадуют еще меньше.
И один из самых главных вопросов, сколько времени надо продолжать реанимационные мероприятия, когда ты вправе решить, что человек не оживет и чуда не случится. То, что я напишу ниже, ни в коем случае не является официальной рекомендацией. Принято прекращать реанимацию в большинстве случаев, если после двадцати минут нет никаких признаков возвращения спонтанной сердечной деятельности или не обнаружено обратимых причин остановки сердца. Впрочем, это не означает, что мы работаем по секундомеру. Двадцать минут, умыли руки и пошли обедать. Несколько дней назад реанимировали женщину чуть моложе сорока. “Завелась” через сорок пять минут работы. Умерла меньше, чем через сутки. Так бывает, к сожалению, нередко.
У нас прошло двадцать минут, а пациент не подает признаков жизни. Экзаменуемый усердно и очень правильно проводит лечение. Реагирует на все, что ему подкидывает экзаменатор, но безуспешно. На мониторе прямая линия, и это плохо. Но, как и в реальной жизни, наше намерение не всегда определяет результат. Двадцать пять минут – ничего. Тридцать, мы словно бьемся с огромной ветряной мельницей, чьи лопасти заледенели и не желают вращаться. Тридцать пять. Асистолия. Сердце пациента обвисло мокрой бессильной тряпочкой. Сорок. Экзаменатор начинает терять терпение. Все процедуры безуспешны. Все усилия прахом. Было бы это в реальной жизни, все мы стояли бы у кровати без сил, взмошие и выдохшиеся. Но мы на экзамене. Разговариваем разговоры.
Сорок пять минут.
– Доктор, – спрашивает экзаменатор, – вы больше ничего не хотите сделать?
– Я продолжаю массаж сердца.
– Спасибо, тогда вы свободны.
Дверь закрылась и мы остались наедине, если не считать манекена. Может, тот и прислушивался, ведь ему, наверняка, интересно, как оценят очередного студента.
– Он не прошел, – говорит мой старший коллега. – Знать все важно, но только этого недостаточно. Врач в его статусе должен уметь принимать решения, даже очень болезненные. Мы не боги. Люди иногда просто умирают вопреки всем нашим усилиям.
© Юрий Супоницкий
#Жизнь без наркоза
Текст был опубликова нна
Фото взято с сайта pexels.com у RF._.studio
