Это было давно.
Во время другой пандемии.
Человеческая память коротка, а память человечества долга.
Пандемии приходят уходят. А мы наступаем на одни и те же грабли: бежим от вакцин, ищем чудодейственные средства и отворачиваемся от реальности со старательностью, от которой оторопь берет.
Это было примерно десять лет назад. Свиной грипп.
Многие уже забыли. А мы боялись почти так же, как и перед Короной.
Летальность высокая. Лекарств нет. Делайте, что хотите. Вакцины, кстати, нет тоже. Вообще. Контагиозность, правда, гораздо ниже. Поэтому, тем, кто понимает, не так страшно.
В реанимации у нас шесть коек. Минимум три – “свиные”. Как правило, на них тяжелые больные, может быть, самые тяжелые. Впрочем, в реанимации легких не бывает. Сюда по блату не попадают, хотя иногда по блату свыше выходят. Без мучений, и сразу в лучший из миров.
На четвертой – все койки под номерами, молодая женщина. Двадцать шесть лет. Трое детей. Тяжелейшее поражение легких. На “нашем” языке это называется “острый респираторный дистресс синдром”. Иногда добавляется слово “взрослых”. Потому, что у детей есть похожая болезнь с похожим названием.
Она болеет недавно, но очень тяжело. Сегодня, возможно, мы назвали бы это цитокиновым штормом, но десять лет назад таких слов мы … нет, знали, просто не понимали, что это и есть цитокиновый шторм. Дикое ощущение. Ты делаешь все, что можешь, а пациентка уходит, утекает, словно вода через растопыренные пальцы, которыми ты безуспешно пытаешься поймать убегающую жизнь. Организм расползается, как лоскутное одеяло, начинается полиорганная недостаточность. Жуткая штука с очень простой арифметикой. Каждая новая система, которая отказывает, добавляет двадцать процентов к риску умереть. Отказали легкие, больная на ИВЛ, двадцать процентов. Следом – почки. Подключили гемофильтрацию. Сорок. Сердце не справляется. Приходится давать норадреналин и другие лекарства для поддержания давления и сердечного выброса хотя бы на минимальном уровне, чтобы организм не задохнулся от недостатка кислорода. Шестьдесят.
Она умерла. На моем дежурстве. Под утро.
Ничего неожиданного.
Что ощущаешь в такие моменты, не буду писать. Может, в другой раз. Когда пойму, что смогу сделать это. Что ощущаешь, когда знаешь, что бессилен предотвратить то, что предотвратить должен. Когда знаешь: то, что должно произойти, на самом деле произошло уже.
Прошло тридцать дней. Мы сидели в столовой с коллегами. Обед. У меня зазвонил телефон. Номер незнакомый. В трубке женский голос. Усталый. Не молодая. Лет пятьдесят навскидку. Назвала меня по имени. Вернее, спросила, я ли это.
- Я слушаю.
- У вас в отделении умерла моя дочь. – Это как удар под дых, когда тянешься
пожать руку. Воздух вытекает из легких и дышать нечем. Кажется, и незачем. Хотел бы что-то сказать, да не получается.
- Я хочу поблагодарить вас за то, что вы сделали для нее.
Она позвонила всем врачам, которые работали в реанимации. Нас было четверо. Поблагодарила всех. И больше я о ней ничего не слышал. Словно она тоже умерла для меня. Но странное дело, каждый раз, когда я вспоминаю о ее дочери, мне кажется, девушка продолжает жить.
© Юрий Супоницкий
#Жизнь_без_наркоза
Фото – Arina Krasnikova
